Проект "Наш человек"

– Из церковного хора меня поперли, потому что пел я не очень…– отец Роман говорит негромко и, кажется, подтрунивает сам над собой. – «Нешта ў цябе не далягае, ідзі, адным словам», – сказала мне регент хора. Так я потерпел первое церковное фиаско.

Батюшка у нас был добрым, взял меня в помощники. Примерно в это время я и определился с тем, что хочу быть священником, начал готовиться к поступлению в семинарию. У меня не было никаких инсайтов, знамений, гласа с небес и прочей ерунды. Я скептик, в такие вещи не верю. Путь мой к Богу был постепенным, осознанным и длительным.

***

– Не стоит думать, что священник какой-то особенный человек. Просто каждый из нас, кто собирается служить людям, а это медики, военные, спасатели, педагоги, выходит в реальность, где не стоит вопрос саможаления или оставления чего-то для себя.

Мы отказываем себе во многом. Например, переступая порог царских врат, священнослужители даже брачного кольца не надевают. Это не потому, что мы девчонок цеплять собираемся, при рукоположении кольцо снимается, как символ того, что ты не принадлежишь своей семье. Ты принадлежишь Богу и обручаешься с паствой. Чин рукоположения очень похож на обряд венчания. Только венчают тебя с церковью и семье это тоже дают понять.

Обручальное кольцо я ношу на цепочке, на груди, рядом с крестиком. И когда я в отпуске, обязательно его надеваю.

***

– Воцерковляться я начал достаточно поздно, лет в 13. Познакомился с верующими сверстниками – тогда как раз был подъем православных лагерей. Хотел понять, чем они отличаются, я ведь сам был парнем дворовым, совсем к другому привыкшим. Семья наша жила в Дзержинске, родители к Церкви особого отношения не имели, но и в выборе моем мне не мешали. Я хорошо учился, а на выходных ходил в храм, это было своего рода отдыхом. Моим первым церковным наставником был отец Николай, священник старой школы, из первого набора в семинарии, которые вновь открылись в 50-е годы. Потом я долго пономарил у священника в Энергетике, практически 10 лет до моего рукоположения. Был еще один священник в Дзержинске, который повлиял на мое воцерковление. Сейчас сам уже читаю лекции моим наставникам, являюсь преподавателем Минской духовной академии.

– Инстаграм-аккаунт, а вместе с ним и хештег #неформатныйпоп появился в моей жизни не случайно. Я не хочу быть частью форматных попов, потому как мне от этого грустно. Хотя по сравнению с нашими церковными блогерами, молодыми батюшками, я достаточно консервативный. Например, для меня неприемлемо быть без клирикальной одежды, если я прихожу как священник. Для нового поколения это уже атавизм. А для меня – четкое выстраивание границ и строгость к себе.

Моя неформатность… она в образе служения. Те моменты, которые я несу людям, выходят за рамки классического понимания образа священнослужителя. Было время, когда в тренажерные залы я ходил в майке с принтом, который придумал сам. На груди была надпись «священник», а на спине: «деньги не гребу», «пуза нет», «на лексусе не езжу», «служу Богу и людям 24/7». Все самые популярные клише про нашего брата (смеется). У меня целый набор таких маек, где-то мой хештег на спине, а где-то цитата из священного писания.

Люди по-разному реагировали: кто-то просто смотрел, кто-то фотографировал, но почти никто не подходил. А я ведь не для того, чтобы спровоцировать, эти майки надевал, мне хотелось обозначить себя, быть открытым, для священника – это естественно.

Меж тем эта открытость иногда приобретает специфические формы. В последнее время в интернете столько нашего брата, что я подумываю сносить свой аккаунт. Частью этого фрик-шоу я быть не хочу. Моя деятельность в социальных сетях – тот способ коммуникации с людьми, который нужен мне самому. Но если возникнет внутреннее противоречие, я перестану им пользоваться.

***

– Я немногое оставляю для себя помимо служения. Пожалуй, только бег в горах. Первый раз попробовал трейлраннинг на Мадейре и сразу вошел в десятку. Соревнования – штука затратная, поэтому всегда совмещаю такие события с отпуском. Едем с семьей туда, где есть горы.

В июне планируем визит в Македонию. Там как раз будет проходить международный трейл. Я уже готовлюсь, мне тренер расписал все подробно, вплоть до пульсовых показателей, на каких я должен бегать. Экипировку себе купил для мотивации (улыбается).

Когда у меня получается пожить, а это именно такие моменты, я беру от жизни все в хорошем смысле слова. Семья меня в этом поддерживает. Жена и дочка понимают, насколько это важно. Дочка нарисовала плакат, будет держать его, когда папа будет финишировать или когда папу будут заносить на финиш (смеется).

***

– Хоспис появился в моей жизни 6 лет назад. До этого я был знаком с паллиативным центром. Мы с Анной Георгиевной (директор хосписа. – Прим.), стали выстраивать ту модель духовной помощи и командной работы, которая сейчас развивается. К счастью, нам удалось встроить в нее священника.

Хоспис занимает большую часть моего сердца и внутреннего служения. Разница между здоровыми детьми и детьми паллиативными огромная. Должен признаться, со здоровыми мне работать сложнее. И это несмотря на то, что многие паллиативные дети неконтактные, есть ребята без сознания. Тогда это в основном взаимодействие с родителями.

Но опять же… люди, которые проходят сложный путь, теряют самое дорогое, по-другому воспринимают реальность. Сложно с теми, кто не соприкасается с потерями, со смертью, у них сбиты ориентиры, ценности, живут на лайте. Им еще нужно донести то, что нашим доносить не надо. Наши и так понимают ценность времени, человеческого общения, тепла и внимания.

В хосписе много смысла, много оголенного человеческого бытия, настоящести. Тут дети счастливые. У них есть четкое умение радоваться и удивляться. Многие здоровые дети этого не умеют. Заинтересуй современного подростка чем-то, что не имеет отношения к гаджетам... Да у него избыток всего. Настоящее детское счастье заменяется суррогатом, и родители не работают с этим. Они сами радоваться не умеют.

– Ко мне часто приходят люди с внутренним выгоранием. И я вам скажу совершенно непопулярную вещь. Если вам кажется, что вы выгорели, то надо подобрать сопли и перестать себя жалеть. Это я вам и как духовник, и как психолог говорю. А что делает человек? Направляет все внимание внутрь себя, и начинается кружение вокруг внутренних проблем. Выгорание – оно не от того, что мы физически устаем, истощаемся, это легко лечится: отдохни – и все будет хорошо. Выгорание от того, что мы не восполняемся тем, что делаем. Деньги нас не наполняют. Это факт!

Давайте смотреть глубже, у нас сейчас кризис смыслов. Я могу говорить за себя: почти 10 лет я служу, и за все это время не выгорел. Моя норма 1 выходной в 3–4 недели. Включенность 24/7, при этом рабочий день 12 часов в среднем, меньше редко бывает. У меня есть четкое обоснование, зачем я это делаю и что мне это дает. И у меня есть Бог, который меня всегда восстановит. Мне себя не жаль.

Жалость опасна, она может поднять человека, а может привести его к атрофии, когда он потеряет умение самостоятельно двигаться. Моя задача в работе с людьми – эту грань соблюдать. Я – скорая помощь, дефибриллятор – бахнул, и сердце завелось, дальше, если нужно, человек идет за помощью психологической.

Духовная помощь не всегда бывает приятной. Если человеку нужны свободные уши и подтирание соплей, то это не к батюшке. Такие находят поддержку жалости к себе и медленно двигаются к депрессии.

При этом я, конечно, разделяю для себя работу с прихожанами и людьми в кризисе, с которыми работаю в хосписе и паллиативном центре. Тут уже не скажешь: «Соберись!» Работает только присутствие, человеку нужен человек. Одному нужно взяться за чью-то крепкую руку, другому – чтобы с ним кто-то помолчал… Часто даже слова ничего не решают.

Это как у медиков, нужно отсортировать пациентов и взять самых тяжелых. Понять, где нужно зависнуть на 12 часов. Не каждый человек, у которого спросишь обо мне, будет петь дифирамбы. Иногда прихожане говорят мне: «Вы злой, строгий, жестокий». Хейта хватает, это нормально. У меня всегда прямые вопросы, я не хожу вокруг да около.

***

– Самые сложные в работе паллиативные подростки 12+. У них дикая жажда жизни с осознанием определенного потенциала. У малышей, например, осознания потенциала жизни нет. У подростков уже есть определенный опыт, который рождает острые вопросы.

Не на все из них существуют ответы. Мне не стыдно сказать: я не знаю. Стыдно придумать какую-нибудь ерунду. Ответ все равно ничего не решает. На деле вопрос и есть главное. Он – приглашение к взаимодействию. Вопрос – это открытая дверь.

С утра я был в ДХЦ, смотрел, как выводятся показатели жизнедеятельности человека на монитор. Наша с вами жизнь укладывается в 4 линии разного цвета. Если и есть в моей жизни особенность, то она в том, что я деформирован и вернуться в исходную точку уже не смогу. Деформирован глубокой болью, осознанием того, как она проникает в человеческую жизнь… Невозможно отмотать назад и сказать: все, хватит, буду тем Ромой, которого рукоположили 10 лет назад.

Дар – быть на острие боли людей, серьезное сокровище. Это дает тебе обретение смысла. И он же – проклятье, потому что это очень-очень больно. Ты не можешь использовать те протоколы, по которым защищает себя психолог. Это отбирает возможность быть в присутствии. Если человек разрешает, я погружаюсь с ним полностью, не на половину, не на 70%. Это погружение на глубину.